«Записки из мертвого дома» Федор Достоевский. Записки из Мёртвого дома

В отдаленных краях Сибири, среди степей, гор или непроходимых лесов, попадаются изредка маленькие города, с одной, много с двумя тысячами жителей, деревянные, невзрачные, с двумя церквами - одной в городе, другой на кладбище, - города, похожие более на хорошее подмосковное село, чем на город. Они обыкновенно весьма достаточно снабжены исправниками, заседателями и всем остальным субалтерным чином. Вообще в Сибири, несмотря на холод, служить чрезвычайно тепло. Люди живут простые, нелиберальные; порядки старые, крепкие, веками освященные. Чиновники, по справедливости играющие роль сибирского дворянства, - или туземцы, закоренелые сибиряки, или наезжие из России, большею частью из столиц, прельщенные выдаваемым не в зачет окладом жалованья, двойными прогонами и соблазнительными надеждами в будущем. Из них умеющие разрешать загадку жизни почти всегда остаются в Сибири и с наслаждением в ней укореняются. Впоследствии они приносят богатые и сладкие плоды. Но другие, народ легкомысленный и не умеющий разрешать загадку жизни, скоро наскучают Сибирью и с тоской себя спрашивают: зачем они в нее заехали? С нетерпением отбывают они свой законный термин службы, три года, и по истечении его тотчас же хлопочут о своем переводе и возвращаются восвояси, браня Сибирь и подсмеиваясь над нею. Они неправы: не только с служебной, но даже со многих точек зрения в Сибири можно блаженствовать. Климат превосходный; есть много замечательно богатых и хлебосольных купцов; много чрезвычайно достаточных инородцев. Барышни цветут розами и нравственны до последней крайности. Дичь летает по улицам и сама натыкается на охотника. Шампанского выпивается неестественно много. Икра удивительная. Урожай бывает в иных местах сампятнадцать… Вообще земля благословенная. Надо только уметь ею пользоваться. В Сибири умеют ею пользоваться.

В одном из таких веселых и довольных собою городков, с самым милейшим населением, воспоминание о котором останется неизгладимым в моем сердце, встретил я Александра Петровича Горянчикова, поселенца, родившегося в России дворянином и помещиком, потом сделавшегося ссыльно-каторжным второго разряда за убийство жены своей и, по истечении определенного ему законом десятилетнего термина каторги, смиренно и неслышно доживавшего свой век в городке К. поселенцем. Он, собственно, приписан был к одной подгородной волости, но жил в городе, имея возможность добывать в нем хоть какое-нибудь пропитание обучением детей. В сибирских городах часто встречаются учителя из ссыльных поселенцев; ими не брезгают. Учат же они преимущественно французскому языку, столь необходимому на поприще жизни и о котором без них в отдаленных краях Сибири не имели бы и понятия. В первый раз я встретил Александра Петровича в доме одного старинного, заслуженного и хлебосольного чиновника, Ивана Иваныча Гвоздикова, у которого было пять дочерей, разных лет, подававших прекрасные надежды. Александр Петрович давал им уроки четыре раза в неделю, по тридцати копеек серебром за урок. Наружность его меня заинтересовала. Это был чрезвычайно бледный и худой человек, еще нестарый, лет тридцати пяти, маленький и тщедушный. Одет был всегда весьма чисто, по-европейски. Если вы с ним заговаривали, то он смотрел на вас чрезвычайно пристально и внимательно, с строгой вежливостью выслушивая каждое слово ваше, как будто в него вдумываясь, как будто вы вопросом вашим задали ему задачу или хотите выпытать у него какую-нибудь тайну, и, наконец, отвечал ясно и коротко, но до того взвешивая каждое слово своего ответа, что вам вдруг становилось отчего-то неловко и вы, наконец, сами радовались окончанию разговора. Я тогда же расспросил о нем Ивана Иваныча и узнал, что Горянчиков живет безукоризненно и нравственно и что иначе Иван Иваныч не пригласил бы его для дочерей своих; но что он страшный нелюдим, ото всех прячется, чрезвычайно учен, много читает, но говорит весьма мало и что вообще с ним довольно трудно разговориться. Иные утверждали, что он положительно сумасшедший, хотя и находили, что, в сущности, это еще не такой важный недостаток, что многие из почетных членов города готовы всячески обласкать Александра Петровича, что он мог бы даже быть полезным, писать просьбы и проч. Полагали, что у него должна быть порядочная родня в России, может быть даже и не последние люди, но знали, что он с самой ссылки упорно пресек с ними всякие сношения, - одним словом, вредит себе. К тому же у нас все знали его историю, знали, что он убил жену свою еще в первый год своего супружества, убил из ревности и сам донес на себя (что весьма облегчило его наказание). На такие же преступления всегда смотрят как на несчастия и сожалеют о них. Но, несмотря на все это, чудак упорно сторонился от всех и являлся в людях только давать уроки.

Я сначала не обращал на него особенного внимания, но, сам не знаю почему, он мало-помалу начал интересовать меня. В нем было что-то загадочное. Разговориться не было с ним ни малейшей возможности. Конечно, на вопросы мои он всегда отвечал и даже с таким видом, как будто считал это своею первейшею обязанностью; но после его ответов я как-то тяготился его дольше расспрашивать; да и на лице его, после таких разговоров, всегда виднелось какое-то страдание и утомление. Помню, я шел с ним однажды в один прекрасный летний вечер от Ивана Ивановича. Вдруг мне вздумалось пригласить его на минутку к себе выкурить папироску. Не могу описать, какой ужас выразился на лице его; он совсем потерялся, начал бормотать какие-то бессвязные слова и вдруг, злобно взглянув на меня, бросился бежать в противоположную сторону. Я даже удивился. С тех пор, встречаясь со мной, он смотрел на меня как будто с каким-то испугом. Но я не унялся; меня что-то тянуло к нему, и месяц спустя я ни с того ни с сего сам зашел к Горянчикову. Разумеется, я поступил глупо и неделикатно. Он квартировал на самом краю города, у старухи мещанки, у которой была больная в чахотке дочь, а у той незаконнорожденная дочь, ребенок лет десяти, хорошенькая и веселенькая девочка. Александр Петрович сидел с ней и учил ее читать в ту минуту, как я вошел к нему. Увидя меня, он до того смешался, как будто я поймал его на каком-нибудь преступлении. Он растерялся совершенно, вскочил со стула и глядел на меня во все глаза. Мы наконец уселись; он пристально следил за каждым моим взглядом, как будто в каждом из них подозревал какой-нибудь особенный таинственный смысл. Я догадался, что он был мнителен до сумасшествия. Он с ненавистью глядел на меня, чуть не спрашивая: «Да скоро ли ты уйдешь отсюда?» Я заговорил с ним о нашем городке, о текущих новостях; он отмалчивался и злобно улыбался; оказалось, что он не только не знал самых обыкновенных, всем известных городских новостей, но даже не интересовался знать их. Заговорил я потом о нашем крае, о его потребностях; он слушал меня молча и до того странно смотрел мне в глаза, что мне стало наконец совестно за наш разговор. Впрочем, я чуть не раздразнил его новыми книгами и журналами; они были у меня в руках, только что с почты, я предлагал их ему еще неразрезанные. Он бросил на них жадный взгляд, но тотчас же переменил намерение и отклонил предложение, отзываясь недосугом. Наконец я простился с ним и, выйдя от него, почувствовал, что с сердца моего спала какая-то несносная тяжесть. Мне было стыдно и показалось чрезвычайно глупым приставать к человеку, который именно поставляет своею главнейшею задачею - как можно подальше спрятаться от всего света. Но дело было сделано. Помню, что книг я у него почти совсем не заметил, и, стало быть, несправедливо говорили о нем, что он много читает. Однако же, проезжая раза два, очень поздно ночью, мимо его окон, я заметил в них свет. Что же делал он, просиживая до зари? Не писал ли он? А если так, что же именно?

Обстоятельства удалили меня из нашего городка месяца на три. Возвратясь домой уже зимою, я узнал, что Александр Петрович умер осенью, умер в уединении и даже ни разу не позвал к себе лекаря. В городке о нем уже почти позабыли. Квартира его стояла пустая. Я немедленно познакомился с хозяйкой покойника, намереваясь выведать у нее; чем особенно занимался ее жилец и не писал ли он чего-нибудь? За двугривенный она принесла мне целое лукошко бумаг, оставшихся после покойника. Старуха призналась, что две тетрадки она уже истратила. Это была угрюмая и молчаливая баба, от которой трудно было допытаться чего-нибудь путного. О жильце своем она не могла сказать мне ничего особенного нового. По ее словам, он почти никогда ничего не делал и по месяцам не раскрывал книги и не брал пера в руки; зато целые ночи прохаживал взад и вперед по комнате и все что-то думал, а иногда и говорил сам с собою; что он очень полюбил и очень ласкал ее внучку, Катю, особенно с тех пор, как узнал, что ее зовут Катей, и что в Катеринин день каждый раз ходил по ком-то служить панихиду. Гостей не мог терпеть; со двора выходил только учить детей; косился даже на нее, старуху, когда она, раз в неделю, приходила хоть немножко прибрать в его комнате, и почти никогда не сказал с нею ни единого слова в целых три года. Я спросил Катю: помнит ли она своего учителя? Она посмотрела на меня молча, отвернулась к стенке и заплакала. Стало быть, мог же этот человек хоть кого-нибудь заставить любить себя.

Часть первая

Введение

В отдаленных краях Сибири, среди степей, гор или непроходимых лесов, попадаются изредка маленькие города, с одной, много с двумя тысячами жителей, деревянные, невзрачные, с двумя церквами – одной в городе, другой на кладбище, – города, похожие более на хорошее подмосковное село, чем на город. Они обыкновенно весьма достаточно снабжены исправниками, заседателями и всем остальным субалтерным чином. Вообще в Сибири, несмотря на холод, служить чрезвычайно тепло. Люди живут простые, нелиберальные; порядки старые, крепкие, веками освященные. Чиновники, по справедливости играющие роль сибирского дворянства, – или туземцы, закоренелые сибиряки, или наезжие из России, большею частью из столиц, прельщенные выдаваемым не в зачет окладом жалованья, двойными прогонами и соблазнительными надеждами в будущем. Из них умеющие разрешать загадку жизни почти всегда остаются в Сибири и с наслаждением в ней укореняются. Впоследствии они приносят богатые и сладкие плоды. Но другие, народ легкомысленный и не умеющий разрешать загадку жизни, скоро наскучают Сибирью и с тоской себя спрашивают: зачем они в нее заехали? С нетерпением отбывают они свой законный термин службы, три года, и по истечении его тотчас же хлопочут о своем переводе и возвращаются восвояси, браня Сибирь и подсмеиваясь над нею. Они неправы: не только с служебной, но даже со многих точек зрения в Сибири можно блаженствовать. Климат превосходный; есть много замечательно богатых и хлебосольных купцов; много чрезвычайно достаточных инородцев. Барышни цветут розами и нравственны до последней крайности. Дичь летает по улицам и сама натыкается на охотника. Шампанского выпивается неестественно много. Икра удивительная. Урожай бывает в иных местах сампятнадцать… Вообще земля благословенная. Надо только уметь ею пользоваться. В Сибири умеют ею пользоваться.

В одном из таких веселых и довольных собою городков, с самым милейшим населением, воспоминание о котором останется неизгладимым в моем сердце, встретил я Александра Петровича Горянчикова, поселенца, родившегося в России дворянином и помещиком, потом сделавшегося ссыльнокаторжным второго разряда, за убийство жены своей, и, по истечении определенного ему законом десятилетнего термина каторги, смиренно и неслышно доживавшего свой век в городке К. поселенцем. Он собственно приписан был к одной подгородной волости; но жил в городе, имея возможность добывать в нем хоть какое-нибудь пропитание обучением детей. В сибирских городах часто встречаются учителя из ссыльных поселенцев; ими не брезгают. Учат же они преимущественно французскому языку, столь необходимому на поприще жизни и о котором без них в отдаленных краях Сибири не имели бы и понятия. В первый раз я встретил Александра Петровича в доме одного старинного, заслуженного и хлебосольного чиновника, Ивана Иваныча Гвоздикова, у которого было пять дочерей разных лет, подававших прекрасные надежды. Александр Петрович давал им уроки четыре раза в неделю, по тридцати копеек серебром за урок. Наружность его меня заинтересовала. Это был чрезвычайно бледный и худой человек, еще нестарый, лет тридцати пяти, маленький и тщедушный. Одет был всегда весьма чисто, по-европейски. Если вы с ним заговаривали, то он смотрел на вас чрезвычайно пристально и внимательно, с строгой вежливостью выслушивал каждое слово ваше, как будто в него вдумываясь, как будто вы вопросом вашим задали ему задачу или хотите выпытать у него какую-нибудь тайну, и, наконец, отвечал ясно и коротко, но до того взвешивая каждое слово своего ответа, что вам вдруг становилось отчего-то неловко и вы, наконец, сами радовались окончанию разговора. Я тогда же расспросил о нем Ивана Иваныча и узнал, что Горянчиков живет безукоризненно и нравственно и что иначе Иван Иваныч не пригласил бы его для дочерей своих, но что он страшный нелюдим, ото всех прячется, чрезвычайно учен, много читает, но говорит весьма мало и что вообще с ним довольно трудно разговориться. Иные утверждали, что он положительно сумасшедший, хотя и находили, что в сущности это еще не такой важный недостаток, что многие из почетных членов города готовы всячески обласкать Александра Петровича, что он мог бы даже быть полезным, писать просьбы и проч. Полагали, что у него должна быть порядочная родня в России, может быть даже и не последние люди, но знали, что он с самой ссылки упорно пресек с ними всякие сношения, – одним словом, вредит себе. К тому же у нас все знали его историю, знали, что он убил жену свою еще в первый год своего супружества, убил из ревности и сам донес на себя (что весьма облегчило его наказание). На такие же преступления всегда смотрят как на несчастия и сожалеют о них. Но, несмотря на все это, чудак упорно сторонился от всех и являлся в людях только давать уроки.

Я сначала не обращал на него особенного внимания; но, сам не знаю почему, он мало-помалу начал интересовать меня. В нем было что-то загадочное. Разговориться не было с ним ни малейшей возможности. Конечно, на вопросы мои он всегда отвечал и даже с таким видом, как будто считал это своею первейшею обязанностью; но после его ответов я как-то тяготился его дольше расспрашивать; да и на лице его после таких разговоров всегда виднелось какое-то страдание и утомление. Помню, я шел с ним однажды в один прекрасный летний вечер от Ивана Иваныча. Вдруг мне вздумалось пригласить его на минутку к себе выкурить папироску. Не могу описать, какой ужас выразился на лице его; он совсем потерялся, начал бормотать какие-то бессвязные слова и вдруг, злобно взглянув на меня, бросился бежать в противоположную сторону. Я даже удивился. С тех пор, встречаясь со мной, он смотрел на меня как будто с каким-то испугом. Но я не унялся; меня что-то тянуло к нему, и месяц спустя я ни с того ни с сего сам зашел к Горянчикову. Разумеется, я поступил глупо и неделикатно. Он квартировал на самом краю города, у старухи мещанки, у которой была больная в чахотке дочь, а у той незаконнорожденная дочь, ребенок лет десяти, хорошенькая и веселенькая девочка. Александр Петрович сидел с ней и учил ее читать в ту минуту, как я вошел к нему. Увидя меня, он до того смешался, как будто я поймал его на каком-нибудь преступлении. Он растерялся совершенно, вскочил со стула и глядел на меня во все глаза. Мы, наконец, уселись; он пристально следил за каждым моим взглядом, как будто в каждом из них подозревал какой-нибудь особенный таинственный смысл. Я догадался, что он был мнителен до сумасшествия. Он с ненавистью глядел на меня, чуть не спрашивая: «Да скоро ли ты уйдешь отсюда?» Я заговорил с ним о нашем городке, о текущих новостях; он отмалчивался и злобно улыбался; оказалось, что он не только не знал самых обыкновенных, всем известных городских новостей, но даже не интересовался знать их. Заговорил я потом о нашем крае, о его потребностях; он слушал меня молча и до того странно смотрел мне в глаза, что мне стало, наконец, совестно за наш разговор. Впрочем, я чуть не раздразнил его новыми книгами и журналами; они были у меня в руках, только что с почты, я предлагал их ему еще не разрезанные. Он бросил на них жадный взгляд, но тотчас же переменил намерение и отклонил предложение, отзываясь недосугом. Наконец, я простился с ним и, выйдя от него, почувствовал, что с сердца моего спала какая-то несносная тяжесть. Мне было стыдно и показалось чрезвычайно глупым приставать к человеку, который именно поставляет своею главнейшею задачею – как можно подальше спрятаться от всего света. Но дело было сделано. Помню, что книг я у него почти совсем не заметил, и, стало быть, несправедливо говорили о нем, что он много читает. Однако же, проезжая раза два, очень поздно ночью, мимо его окон, я заметил в них свет. Что же делал он, просиживая до зари? Не писал ли он? А если так, что же именно?

Обстоятельства удалили меня из нашего городка месяца на три. Возвратясь домой уже зимою, я узнал, что Александр Петрович умер осенью, умер в уединении и даже ни разу не позвал к себе лекаря. В городке о нем уже почти позабыли. Квартира его стояла пустая. Я немедленно познакомился с хозяйкой покойника, намереваясь выведать у нее: чем особенно занимался ее жилец и не писал ли он чего-нибудь? За двугривенный она принесла мне целое лукошко бумаг, оставшихся после покойника. Старуха призналась, что две тетрадки она уж истратила. Это была угрюмая и молчаливая баба, от которой трудно было допытаться чего-нибудь путного. О жильце своем она не могла сказать мне ничего особенно нового. По ее словам, он почти никогда ничего не делал и по месяцам не раскрывал книги и не брал пера в руки; зато целые ночи прохаживал взад и вперед по комнате и все что-то думал, а иногда и говорил сам с собою; что он очень полюбил и очень ласкал ее внучку, Катю, особенно с тех пор, как узнал, что ее зовут Катей, и что в Катеринин день каждый раз ходил по ком-то служить панихиду. Гостей не мог терпеть; со двора выходил только учить детей; косился даже на нее, старуху, когда она, раз в неделю, приходила хоть немножко прибрать в его комнате, и почти никогда не сказал с нею ни единого слова в целых три года. Я спросил Катю: помнит ли она своего учителя? Она посмотрела на меня молча, отвернулась к стенке и заплакала. Стало быть, мог же этот человек хоть кого-нибудь заставить любить себя.

Я унес его бумаги и целый день перебирал их. Три четверти этих бумаг были пустые, незначащие лоскутки или ученические упражнения с прописей. Но тут же была одна тетрадка, довольно объемистая, мелко исписанная и недоконченная, может быть заброшенная и забытая самим автором. Это было описание, хотя и бессвязное, десятилетней каторжной жизни, вынесенной Александром Петровичем. Местами это описание прерывалось какою-то другою повестью, какими-то странными, ужасными воспоминаниями, набросанными неровно, судорожно, как будто по какому-то принуждению. Я несколько раз перечитывал эти отрывки и почти убедился, что они писаны в сумасшествии. Но каторжные записки – «Сцены из Мертвого дома», – как называет он их сам где-то в своей рукописи, показались мне не совсем безынтересными. Совершенно новый мир, до сих пор неведомый, странность иных фактов, некоторые особенные заметки о погибшем народе увлекли меня, и я прочел кое-что с любопытством. Разумеется, я могу ошибаться. На пробу выбираю сначала две-три главы; пусть судит публика…

I. Мертвый дом

Острог наш стоял на краю крепости, у самого крепостного вала. Случалось, посмотришь сквозь щели забора на свет божий: не увидишь ли хоть чего-нибудь? – и только и увидишь, что краешек неба да высокий земляной вал, поросший бурьяном, а взад и вперед по валу день и ночь расхаживают часовые, и тут же подумаешь, что пройдут целые годы, а ты точно так же пойдешь смотреть сквозь щели забора и увидишь тот же вал, таких же часовых и тот же маленький краешек неба, не того неба, которое над острогом, а другого, далекого, вольного неба. Представьте себе большой двор, шагов в двести длины и шагов в полтораста ширины, весь обнесенный кругом, в виде неправильного шестиугольника, высоким тыном, то есть забором из высоких столбов (паль), врытых стойком глубоко в землю, крепко прислоненных друг к другу ребрами, скрепленных поперечными планками и сверху заостренных: вот наружная ограда острога. В одной из сторон ограды вделаны крепкие ворота, всегда запертые, всегда день и ночь охраняемые часовыми; их отпирали по требованию, для выпуска на работу. За этими воротами был светлый, вольный мир, жили люди, как и все. Но по сю сторону ограды о том мире представляли себе, как о какой-то несбыточной сказке. Тут был свой особый мир, ни на что более не похожий; тут были свои особые законы, свои костюмы, свои нравы и обычаи, и заживо мертвый дом, жизнь – как нигде, и люди особенные. Вот этот-то особенный уголок я и принимаюсь описывать.

Как входите в ограду – видите внутри ее несколько зданий. По обеим сторонам широкого внутреннего двора тянутся два длинных одноэтажных сруба. Это казармы. Здесь живут арестанты, размещенные по разрядам. Потом, в глубине ограды, еще такой же сруб: это кухня, разделенная на две артели; далее еще строение, где под одной крышей помещаются погреба, амбары, сараи. Средина двора пустая и составляет ровную, довольно большую площадку. Здесь строятся арестанты, происходит поверка и перекличка утром, в полдень и вечером, иногда же и еще по нескольку раз в день, – судя по мнительности караульных и их уменью скоро считать. Кругом, между строениями и забором, остается еще довольно большое пространство. Здесь, по задам строений, иные из заключенных, понелюдимее и помрачнее характером, любят ходить в нерабочее время, закрытые от всех глаз, и думать свою думушку. Встречаясь с ними во время этих прогулок, я любил всматриваться в их угрюмые, клейменые лица и угадывать, о чем они думают. Был один ссыльный, у которого любимым занятием в свободное время было считать пали. Их было тысячи полторы, и у него они были все на счету и на примете. Каждая паля означала у него день; каждый день он отсчитывал по одной пале и таким образом, по оставшемуся числу несосчитанных паль, мог наглядно видеть, сколько дней еще остается ему пробыть в остроге до срока работы. Он был искренно рад, когда доканчивал какую-нибудь сторону шестиугольника. Много лет приходилось еще ему дожидаться; но в остроге было время научиться терпению. Я видел раз, как прощался с товарищами один арестант, пробывший в каторге двадцать лет и, наконец, выходивший на волю. Были люди, помнившие, как он вошел в острог первый раз, молодой, беззаботный, не думавший ни о своем преступлении, ни о своем наказании. Он выходил седым стариком, с лицом угрюмым и грустным. Молча обошел он все наши шесть казарм. Входя в каждую казарму, он молился на образа и потом низко, в пояс, откланивался товарищам, прося не поминать его лихом. Помню я тоже, как однажды одного арестанта, прежде зажиточного сибирского мужика, раз под вечер позвали к воротам. Полгода перед этим получил он известие, что бывшая его жена вышла замуж, и крепко запечалился. Теперь она сама подъехала к острогу, вызвала его и подала ему подаяние. Они поговорили минуты две, оба всплакнули и простились навеки. Я видел его лицо, когда он возвращался в казарму… Да, в этом месте можно было научиться терпению.

Когда смеркалось, нас всех вводили в казармы, где и запирали на всю ночь. Мне всегда было тяжело возвращаться со двора в нашу казарму. Это была длинная, низкая и душная комната, тускло освещенная сальными свечами, с тяжелым, удушающим запахом. Не понимаю теперь, как я выжил в ней десять лет. На нарах у меня было три доски: это было все мое место. На этих же нарах размещалось в одной нашей комнате человек тридцать народу. Зимой запирали рано; часа четыре надо было ждать, пока все засыпали. А до того – шум, гам, хохот, ругательства, звук цепей, чад и копоть, бритые головы, клейменые лица, лоскутные платья, все – обруганное, ошельмованное… да, живуч человек! Человек есть существо, ко всему привыкающее, и, я думаю, это самое лучшее его определение.

Помещалось нас в остроге всего человек двести пятьдесят – цифра почти постоянная. Одни приходили, другие кончали сроки и уходили, третьи умирали. И какого народу тут не было! Я думаю, каждая губерния, каждая полоса России имела тут своих представителей. Были и инородцы, было несколько ссыльных даже из кавказских горцев. Все это разделялось по степени преступлений, а следовательно, по числу лет, определенных за преступление. Надо полагать, что не было такого преступления, которое бы не имело здесь своего представителя. Главное основание всего острожного населения составляли ссыльнокаторжные разряда гражданского (сильно каторжные, как наивно произносили сами арестанты). Это были преступники, совершенно лишенные всяких прав состояния, отрезанные ломти от общества, с проклейменным лицом для вечного свидетельства об их отвержении. Они присылались в работу на сроки от восьми до двенадцати лет и потом рассылались куда-нибудь по сибирским волостям в поселенцы. Были преступники и военного разряда, не лишенные прав состояния, как вообще в русских военных арестантских ротах. Присылались они на короткие сроки; по окончании же их поворачивались туда же, откуда пришли, в солдаты, в сибирские линейные батальоны. Многие из них почти тотчас же возвращались обратно в острог за вторичные важные преступления, но уже не на короткие сроки, а на двадцать лет. Этот разряд назывался «всегдашним». Но «всегдашние» все еще не совершенно лишались всех прав состояния. Наконец, был еще один особый разряд самых страшных преступников, преимущественно военных, довольно многочисленный. Назывался он «особым отделением». Со всей Руси присылались сюда преступники. Они сами считали себя вечными и срока работ своих не знали. По закону им должно было удвоять и утроять рабочие уроки. Содержались они при остроге впредь до открытия в Сибири самых тяжких каторжных работ. «Вам на срок, а нам вдоль по каторге», – говорили они другим заключенным. Я слышал потом, что разряд этот уничтожен. Кроме того, уничтожен при нашей крепости и гражданский порядок, а заведена одна общая военно-арестантская рота. Разумеется, с этим вместе переменилось и начальство. Я описываю, стало быть, старину, дела давно минувшие и прошедшие…

Давно уж это было; всё это снится мне теперь, как во сне. Помню, как я вошел в острог. Это было вечером, в декабре месяце. Уже смеркалось; народ возвращался с работы; готовились к поверке. Усатый унтер-офицер отворил мне, наконец, двери в этот странный дом, в котором я должен был пробыть столько лет, вынести столько таких ощущений, о которых, не испытав их на самом деле, я бы не мог иметь даже приблизительного понятия. Например, я бы никак не мог представить себе: что страшного и мучительного в том, что я во все десять лет моей каторги ни разу, ни одной минуты не буду один? На работе всегда под конвоем, дома с двумястами товарищей и ни разу, ни разу – один! Впрочем, к этому ли еще мне надо было привыкать!

Были здесь убийцы невзначай и убийцы по ремеслу, разбойники и атаманы разбойников. Были просто мазурики и бродяги-промышленники по находным деньгам или по столевской части. Были и такие, про которых трудно было решить: за что бы, кажется, они могли прийти сюда? А между тем у всякого была своя повесть, смутная и тяжелая, как угар от вчерашнего хмеля. Вообще о былом своем они говорили мало, не любили рассказывать и, видимо, старались не думать о прошедшем. Я знал из них даже убийц до того веселых, до того никогда не задумывающихся, что можно было биться об заклад, что никогда совесть не сказала им никакого упрека. Но были и мрачные лица, почти всегда молчаливые. Вообще жизнь свою редко кто рассказывал, да и любопытство было не в моде, как-то не в обычае, не принято. Так разве, изредка разговорится кто-нибудь от безделья, а другой хладнокровно и мрачно слушает. Никто здесь никого не мог удивить. «Мы – народ грамотный!» – говорили они часто с каким-то странным самодовольствием. Помню, как однажды один разбойник, хмельной (в каторге иногда можно было напиться), начал рассказывать, как он зарезал пятилетнего мальчика, как он обманул его сначала игрушкой, завел куда-то в пустой сарай, да там и зарезал. Вся казарма, доселе смеявшаяся его шуткам, закричала, как один человек, и разбойник принужден был замолчать; не от негодования закричала казарма, а так, потому что не надо было про это говорить; потому что говорить про это не принято. Замечу кстати, что этот народ был действительно грамотный и даже не в переносном, а в буквальном смысле. Наверно, более половины из них умело читать и писать. В каком другом месте, где русский народ собирается в больших массах, отделите вы от него кучу в двести пятьдесят человек, из которых половина была бы грамотных? Слышал я потом, кто-то стал выводить из подобных же данных, что грамотность губит народ. Это ошибка: тут совсем другие причины; хотя и нельзя не согласиться, что грамотность развивает в народе самонадеянность. Но ведь это вовсе не недостаток. Различались все разряды по платью: у одних половина куртки была темно-бурая, а другая серая, равно и на панталонах – одна нога серая, а другая темно-бурая. Один раз, на работе, девчонка-калашница, подошедшая к арестантам, долго всматривалась в меня и потом вдруг захохотала. «Фу, как не славно! – закричала она, – и серого сукна недостало, и черного сукна недостало!» Были и такие, у которых вся куртка была одного серого сукна, но только рукава были темно-бурые. Голова тоже брилась по-разному: у одних половина головы была выбрита вдоль черепа, у других поперек.

С первого взгляда можно было заметить некоторую резкую общность во всем этом странном семействе; даже самые резкие, самые оригинальные личности, царившие над другими невольно, и те старались попасть в общий тон всего острога. Вообще же скажу, что весь этот народ, за некоторыми немногими исключениями неистощимо-веселых людей, пользовавшихся за это всеобщим презрением, – был народ угрюмый, завистливый, страшно тщеславный, хвастливый, обидчивый и в высшей степени формалист. Способность ничему не удивляться была величайшею добродетелью. Все были помешаны на том, как наружно держать себя. Но нередко самый заносчивый вид с быстротою молнии сменялся на самый малодушный. Было несколько истинно сильных людей; те были просты и не кривлялись. Но странное дело: из этих настоящих, сильных людей было несколько тщеславных до последней крайности, почти до болезни. Вообще тщеславие, наружность были на первом плане. Большинство было развращено и страшно исподлилось. Сплетни и пересуды были беспрерывные: это был ад, тьма кромешная. Но против внутренних уставов и принятых обычаев острога никто не смел восставать; все подчинялись. Бывали характеры резко выдающиеся, трудно, с усилием подчинявшиеся, но все-таки подчинявшиеся. Приходили в острог такие, которые уж слишком зарвались, слишком выскочили из мерки на воле, так что уж и преступления свои делали под конец как будто не сами собой, как будто сами не зная зачем, как будто в бреду, в чаду; часто из тщеславия, возбужденного в высочайшей степени. Но у нас их тотчас осаживали, несмотря на то, что иные, до прибытия в острог, бывали ужасом целых селений и городов. Оглядываясь кругом, новичок скоро замечал, что он не туда попал, что здесь дивить уже некого, и неприметно смирялся, и попадал в общий тон. Этот общий тон составлялся снаружи из какого-то особенного, собственного достоинства, которым был проникнут чуть не каждый обитатель острога. Точно в самом деле звание каторжного, решеного, составляло какой-нибудь чин, да еще и почетный. Ни признаков стыда и раскаяния! Впрочем, было и какое-то наружное смирение, так сказать официальное, какое-то спокойное резонерство: «Мы погибший народ, – говорили они, – не умел на воле жить, теперь ломай зеленую улицу, поверяй ряды». – «Не слушался отца и матери, послушайся теперь барабанной шкуры». – «Не хотел шить золотом, теперь бей камни молотом». Всё это говорилось часто, и в виде нравоучения, и в виде обыкновенных поговорок и присловий, но никогда серьезно. Все это были только слова. Вряд ли хоть один из них сознавался внутренно в своей беззаконности. Попробуй кто не из каторжных упрекнуть арестанта его преступлением, выбранить его (хотя, впрочем, не в русском духе попрекать преступника) – ругательствам не будет конца. А какие были они все мастера ругаться! Ругались они утонченно, художественно. Ругательство возведено было у них в науку; старались взять не столько обидным словом, сколько обидным смыслом, духом, идеей – а это утонченнее, ядовитее. Беспрерывные ссоры еще более развивали между ними эту науку. Весь этот народ работал из-под палки, следственно он был праздный, следственно развращался: если и не был прежде развращен, то в каторге развращался. Все они собрались сюда не своей волей; все они были друг другу чужие.

«Черт трое лаптей сносил, прежде чем нас собрал в одну кучу!» – говорили они про себя сами; а потому сплетни, интриги, бабьи наговоры, зависть, свара, злость были всегда на первом плане в этой кромешной жизни. Никакая баба не в состоянии была быть такой бабой, как некоторые из этих душегубцев. Повторяю, были и между ними люди сильные, характеры, привыкшие всю жизнь свою ломить и повелевать, закаленные, бесстрашные. Этих как-то невольно уважали; они же, с своей стороны, хотя часто и очень ревнивы были к своей славе, но вообще старались не быть другим в тягость, в пустые ругательства не вступали, вели себя с необыкновенным достоинством, были рассудительны и почти всегда послушны начальству – не из принципа послушания, не из сознания обязанностей, а так, как будто по какому-то контракту, сознав взаимные выгоды. Впрочем, с ними и поступали осторожно. Я помню, как одного из таких арестантов, человека бесстрашного и решительного, известного начальству своими зверскими наклонностями, за какое-то преступление позвали раз к наказанию. День был летний, пора нерабочая. Штаб-офицер, ближайший и непосредственный начальник острога, приехал сам в кордегардию, которая была у самых наших ворот, присутствовать при наказании. Этот майор был какое-то фатальное существо для арестантов, он довел их до того, что они его трепетали. Был он до безумия строг, «бросался на людей», как говорили каторжные. Всего более страшились они в нем его проницательного, рысьего взгляда, от которого нельзя было ничего утаить. Он видел как-то не глядя. Входя в острог, он уже знал, что делается на другом конце его. Арестанты звали его восьмиглазым. Его система была ложная. Он только озлоблял уже озлобленных людей своими бешеными, злыми поступками, и если б не было над ним коменданта, человека благородного и рассудительного, умерявшего иногда его дикие выходки, то он бы наделал больших бед своим управлением. Не понимаю, как мог он кончить благополучно; он вышел в отставку жив и здоров, хотя, впрочем, и был отдан под суд.

Арестант побледнел, когда его кликнули. Обыкновенно он молча и решительно ложился под розги, молча терпел наказание и вставал после наказания, как встрепанный, хладнокровно и философски смотря на приключившуюся неудачу. С ним, впрочем, поступали всегда осторожно. Но на этот раз он считал себя почему-то правым. Он побледнел и, тихонько от конвоя, успел сунуть в рукав острый английский сапожный нож. Ножи и всякие острые инструменты страшно запрещались в остроге. Обыски были частые, неожиданные и нешуточные, наказания жестокие; но так как трудно отыскать у вора, когда тот решился что-нибудь особенно спрятать, и так как ножи и инструменты были всегдашнею необходимостью в остроге, то, несмотря на обыски, они не переводились. А если и отбирались, то немедленно заводились новые. Вся каторга бросилась к забору и с замиранием сердца смотрела сквозь щели паль. Все знали, что Петров в этот раз не захочет лечь под розги и что майору пришел конец. Но в самую решительную минуту наш майор сел на дрожки и уехал, поручив исполнение экзекуции другому офицеру. «Сам бог спас!» – говорили потом арестанты. Что же касается до Петрова, он преспокойно вытерпел наказание. Его гнев прошел с отъездом майора. Арестант послушен и покорен до известной степени; но есть крайность, которую не надо переходить. Кстати: ничего не может быть любопытнее этих странных вспышек нетерпения и строптивости. Часто человек терпит несколько лет, смиряется, выносит жесточайшие наказания и вдруг прорывается на какой-нибудь малости, на каком-нибудь пустяке, почти за ничто. На иной взгляд можно даже назвать его сумасшедшим; да так и делают.

Я сказал уже, что в продолжение нескольких лет я не видал между этими людьми ни малейшего признака раскаяния, ни малейшей тягостной думы о своем преступлении и что большая часть из них внутренне считает себя совершенно правыми. Это факт. Конечно, тщеславие, дурные примеры, молодчество, ложный стыд во многом тому причиною. С другой стороны, кто может сказать, что выследил глубину этих погибших сердец и прочел в них сокровенное от всего света? Но ведь можно же было, во столько лет, хоть что-нибудь заметить, поймать, уловить в этих сердцах хоть какую-нибудь черту, которая бы свидетельствовала о внутренней тоске, о страдании. Но этого не было, положительно не было. Да, преступление, кажется, не может быть осмыслено с данных, готовых точек зрения, и философия его несколько потруднее, чем полагают. Конечно, остроги и система насильных работ не исправляют преступника; они только его наказывают и обеспечивают общество от дальнейших покушений злодея на его спокойствие. В преступнике же острог и самая усиленная каторжная работа развивают только ненависть, жажду запрещенных наслаждений и страшное легкомыслие. Но я твердо уверен, что знаменитая келейная система достигает только ложной, обманчивой, наружной цели. Она высасывает жизненный сок из человека, энервирует его душу, ослабляет ее, пугает ее и потом нравственно иссохшую мумию, полусумасшедшего представляет как образец исправления и раскаяния. Конечно, преступник, восставший на общество, ненавидит его и почти всегда считает себя правым, а его виноватым. К тому же он уже потерпел от него наказание, а чрез это почти считает себя очищенным, сквитавшимся. Можно судить, наконец, с таких точек зрения, что чуть ли не придется оправдать самого преступника. Но, несмотря на всевозможные точки зрения, всякий согласится, что есть такие преступления, которые всегда и везде, по всевозможным законам, с начала мира считаются бесспорными преступлениями и будут считаться такими до тех пор, покамест человек останется человеком. Только в остроге я слышал рассказы о самых страшных, о самых неестественных поступках, о самых чудовищных убийствах, рассказанные с самым неудержимым, с самым детски веселым смехом. Особенно не выходит у меня из памяти один отцеубийца. Он был из дворян, служил и был у своего шестидесятилетнего отца чем-то вроде блудного сына. Поведения он был совершенно беспутного, ввязался в долги. Отец ограничивал его, уговаривал; но у отца был дом, был хутор, подозревались деньги, и – сын убил его, жаждая наследства. Преступление было разыскано только через месяц. Сам убийца подал объявление в полицию, что отец его исчез неизвестно куда. Весь этот месяц он провел самым развратным образом. Наконец, в его отсутствие, полиция нашла тело. На дворе, во всю длину его, шла канавка для стока нечистот, прикрытая досками. Тело лежало в этой канавке. Оно было одето и убрано, седая голова была отрезана прочь, приставлена к туловищу, а под голову убийца подложил подушку. Он не сознался; был лишен дворянства, чина и сослан в работу на двадцать лет. Всё время, как я жил с ним, он был в превосходнейшем, в веселейшем расположении духа. Это был взбалмошный, легкомысленный, нерассудительный в высшей степени человек, хотя совсем не глупец. Я никогда не замечал в нем какой-нибудь особенной жестокости. Арестанты презирали его не за преступление, о котором не было и помину, а за дурь, за то, что не умел вести себя. В разговорах он иногда вспоминал о своем отце. Раз, говоря со мной о здоровом сложении, наследственном в их семействе, он прибавил: «Вот родитель мой

. …ломай зеленую улицу, поверяй ряды. – Выражение имеет значение: пройти сквозь строй солдат со шпицрутенами, получая определенное судом число ударов по обнаженной спине.

Штаб-офицер, ближайший и непосредственный начальник острога… – Известно, что прототипом этого офицера послужил плац-майор Омского острога В. Г. Кривцов. В письме к брату от 22 февраля 1854 г. Достоевский писал: «Плац-майор Кривцов – каналья, каких мало, мелкий варвар, сутяга, пьяница, все что только можно представить отвратительного». Кривцов был отставлен, а затем за злоупотребления предан суду.

. …коменданта, человека благородного и рассудительного… – Комендантом Омской крепости был полковник А. Ф. де Граве, по воспоминаниям старшего адъютанта омского корпусного штаба Н. Т. Черевина, «добрейший и достойнейший человек».

Петров. – В документах Омского острога есть запись о том, что арестант Андрей Шаломенцев был наказан «за сопротивление против плац-майора Кривцова при наказании его розгами и произнесении слов, что непременно над собою что-нибудь сделает или зарежет Кривцова». Этот арестант, возможно, был прототипом Петрова, он пришел на каторгу «за сорвание с ротного командира эполет».

. …знаменитая келейная система… – Система одиночного тюремного заключения. Вопрос об устройстве в России одиночных тюрем по образцу лондонской тюрьмы был выдвинут самим Николаем I.

. …один отцеубийца … – Прообразом дворянина-«отцеубийцы» был Д. Н. Ильинский, о котором до нас дошло семь томов его судебного дела. Внешне, в событийно-фабульном отношении этот мнимый «отцеубийца» – прообраз Мити Карамазова в последнем романе Достоевского.

История создания

Повесть носит документальный характер и знакомит читателя с бытом заключённых преступников в Сибири второй половины XIX века. Писатель художественно осмыслил всё увиденное и пережитое за четыре года каторги (с по ), будучи сосланным туда по делу петрашевцев . Произведение создавалось с по года, первые главы были опубликованы в журнале «Время ».

Сюжет

Изложение ведётся от лица главного героя, Александра Петровича Горянчикова, дворянина, оказавшегося на каторге сроком на 10 лет за убийство жены. Убив жену из ревности, Александр Петрович сам признался в убийстве, а отбыв каторгу , оборвал все связи с родственниками и остался на поселении в сибирском городе К., ведя замкнутый образ жизни и зарабатывая на жизнь репетиторством. Одним из немногих развлечением его остается чтение и литературные зарисовки о каторге . Собственно «заживо Мёртвым домом», давшим название повести, автор называет острог , где каторжане отбывают заключение, а свои записи - «Сцены из мертвого дома».

Персонажи

• Горянчиков Александр Петрович - главный герой повести, от лица которого ведётся рассказ.
• Аким Акимыч - один из четырёх бывших дворян , товарищ Горянчикова, старший арестант по казарме. Осуждён на 12 лет, за расстрел кавказского князька, зажегшего его крепость. Крайне педантичный и до глупости благонравный человек.
• Газин - каторжник-целовальник , торговец вином, татарин, самый сильный каторжанин в остроге .
• Сироткин - бывший рекрут , 23 года, попавший на каторгу за убийство командира.
• Дутов - бывший солдат, бросившийся на караульного офицера, чтобы отдалить наказание (прогон сквозь строй) и получивший ещё больший срок.
• Орлов - убийца, обладающий сильной волей, совершенно бесстрашный перед наказаниями и испытаниями.
• Нурра - горец, лезгин, весёлый, нетерпимый к воровству, пьянству, набожен, любимец каторжан.
• Алей - дагестанец, 22 года, попавший на каторгу со старшими братьями за нападение на армянского купца. Сосед по нарам Горянчикова, близко сошедшегося с ним и научившего Алея читать и писать по-русски.
• Исай Фомич - еврей, попавший на каторгу за убийство. Ростовщик и ювелир. Был в дружеских отношениях с Горянчиковым.
• Осип - контрабандист , возводивший контрабанду в ранг искусства, в остроге проносил вино. Панически боялся наказаний и много раз зарекался заниматься проносом, однако всё равно срывался. Большую часть времени работал поваром, за деньги арестантов готовя отдельную (не казённую) еду (в том числе и Горянчикову).
• Сушилов - арестант, поменявшийся именем на этапе с другим заключённым: за рубль серебром и красную рубаху сменивший поселение на вечную каторгу . Прислуживал Горянчикову.
• А-в - один из четырёх дворян . Получил 10 лет каторги за ложный донос, на котором хотел заработать денег. Каторга не привела его к раскаянию, а развратила, превратив в доносчика и подлеца. Автор использует этого персонажа для изображения полного морального падения человека. Один из участников побега.
• Настасья Ивановна - вдова, бескорыстно заботящаяся об каторжанах.
• Петров - бывший солдат, попал на каторгу, заколов полковника на ученьях, за то, что тот его несправедливо ударил. Характеризуется как самый решительный каторжанин. Симпатизировал Горянчикову, но относился к нему как к несамостоятельному человеку, диковинке острога .
• Баклушин - попал на каторгу за убийство немца, сосватавшего его невесту. Организатор театра в остроге .
• Лучка - украинец, попал на каторгу за убийство шести человек, уже в заключение убил начальника тюрьмы.
• Устьянцев - бывший солдат, чтобы избежать наказания выпил вина, настоянного на чае, чтобы вызывать чахотку , от которой впоследствии скончался.
• Михайлов - каторжанин, умерший в военном госпитале от чахотки .
• Жеребятников - поручик , экзекутор с садистскими наклонностями.
• Смекалов - поручик , экзекутор, имевший популярность среди каторжан.
• Шишков - арестант, попавший на каторгу за убийство жены (рассказ «Акулькин муж»).
• Куликов - цыган, конокрад, острожный ветеринар . Один из участников побега.
• Елкин - сибиряк, попавший в каторгу за фальшивомонетничество . Острожный ветеринар , быстро отобравший у Куликова его практику.
• В повести фигурирует безымянный четвёртый дворянин, легкомысленный, взбалмошный, нерассудительный и нежестокий человек, ложно обвинённый в убийстве отца, оправданный и освобождённый от каторги лишь через десять лет. Прототип Дмитрия из романа Братья Карамазовы .

Часть первая

• I. Мертвый дом
• II. Первые впечатления
• III. Первые впечатления
• IV. Первые впечатления
• V. Первый месяц
• VI. Первый месяц
• VII. Новые знакомства. Петров
• VIII. Решительные люди. Лучка
• IX. Исай Фомич. Баня. Рассказ Баклушина
• X. Праздник рождества Христрова
• XI. Представление

Часть вторая

• I. Госпиталь
• II. Продолжение
• III. Продолжение
• IV. Акулькин муж. Рассказ
• V. Летняя пара
• VI. Каторжные животные
• VII. Претензия
• VIII. Товарищи
• IX. Побег
• X. Выход из каторги

Ссылки

Wikimedia Foundation . 2010 .

Смотреть что такое "Записки из мертвого дома" в других словарях:

- «ЗАПИСКИ ИЗ МЕРТВОГО ДОМА», Россия, REN TV, 1997, цв., 36 мин. Документальный фильм. Фильм исповедь о жителях острова Огненный, близ Вологды. Помилованные убийцы сто пятьдесят «смертников», для которых высшая мера наказания Указом Президента… … Энциклопедия кино

Записки из Мёртвого дома … Википедия

Писатель, родился 30 октября 1821 г. в Москве, умер 29 января 1881 г., в Петербурге. Отец его, Михаил Андреевич, женатый на дочери купца, Марье Федоровне Нечаевой, занимал место штаб лекаря в Мариинской больнице для бедных. Занятый в больнице и… … Большая биографическая энциклопедия

Знаменитый романист, род. 30 окт. 1821 г. в Москве, в здании Марьинской больницы, где отец его служил штаб лекарем. Мать, урожденная Нечаева, происходила из московского купечества (из семьи, по видимому, интеллигентной). Семья Д. была… …

История русской литературы для удобства обозрения основных явлений ее развития может быть разделена на три периода: I от первых памятников до татарского ига; II до конца XVII века; III до нашего времени. В действительности эти периоды резко не… … Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона

Достоевский был арестован по делу петрашевцев и просидел восемь месяцев в Петропавловской крепости. После вынесения обвинительного приговора в течение четырех лет (январь 1850 — февраль 1854, т. е. с двадцати восьми до тридцати двух лет) он отбывал каторжный срок в Омске в качестве политического преступника. Этот его опыт вылился в «Записки из мертвого дома».

Во Введении сказано, что эти записки принадлежат перу Александра Петровича Горянчикова. Некоторые литературоведы идентифицируют Горянчикова с самим Достоевским, но я предпочел бы дистанцироваться от этой точки зрения.

Горянчиков уже умер, автор Введения решил издать его заметки. Скорее всего, такая «история текста» была позаимствована Достоевским у Пушкина («Повести Белкина») и Лермонтова («Герой нашего времени»). Написать «тюремную повесть» было непростым решением для бывшего политкаторжанина Достоевского, ибо цензура в тогдашней России была весьма сильна. Возможно, что «двойное авторство» этого произведения (собственно автор записок и издатель), посвященного почти «непроходимой» сточки зрения цензуры теме, объясняется желанием Достоевского обеспечить себе своеобразное «алиби».

Горянчиков попал в острог («мертвый дом») из-за убийства (от ревности) горячо любимой жены. Возможно, стоит согласиться с советским исследователем творчества Достоевского Л. П. Гроссманом, который предположил, что в Горянчикове можно видеть предтечу Рогожина («Идиот»), который убил свою возлюбленную — Настасью Филипповну. Вместе с тем не стоит забывать, что, несмотря на свою четырехлетнюю каторгу, Достоевский по-прежнему любил описывать «подземельные тайны» и скрываемые человеком несчастья. И Горянчиков, полный мрачных воспоминаний и избегающий людского общества, служит тому подтверждением. Герои будущих произведений Достоевского («Записки из подполья», «Кроткая») будут продолжать эту же самую любимую тему: герой мучает любимую им женщину, страдает от мрачных воспоминаний, живет в одиночестве и пишет не обращенные ни к кому признания.

Тюремный опыт Достоевского

Записки убийцы Горянчикова полностью отражают тюремный опыт Достоевского. В остроге содержалось около ста пятидесяти человек — за исключением нескольких дворян, все остальные были выходцами из простонародья. Для молодого и интеллигентного Достоевского острожная жизнь была, естественно, тяжелым испытанием. Для человека с тонкой нервной системой невозможность остаться одному и принудительная совместная жизнь — уже трудная ноша. И Достоевскому, по его складу характера, требовалось побыть одному, чтобы перевести дыхание.

Кроме того, по отношению к таким, как Достоевский — лишенным дворянского чина людям, выходцы из простонародья испытывали глубокую злобу и презрение. Он писал о том, что на прежних дворян все смотрели взором тяжелым и враждебным. «Ненависть к дворянам превосходит у них все пределы». И в этом враждебном окружении идеи филантропа Достоевского с его проповедью всеобщего братства оказывались неуместны.

Федор Михайлович попытался приспособиться к этой недружелюбной среде. Достоевский сам вызывался на уборку снега, толочь и обжигать алебастр. Он вращал точильный круг токарного станка, что требовало немалых сил, с энтузиазмом таскал кирпичи. Один кирпич весил пять килограммов. Вначале Достоевский поднимал только восемь штук, а потом таскал по двенадцать и даже по пятнадцать. Достоевский писал, что это его радовало — ведь для того, чтобы выжить в этой тяжелейшей жизни, физическая сила требовалась не меньше духовной.

В столичном Петербурге молодой писатель Достоевский вел жизнь беспорядочную, в которой перемешались день и ночь. Его нервы вконец расстроились, он страдал от дурных предчувствий, видений и страха смерти — все это Федор Михайлович использовал в своей писательской работе. Когда он сидел в одиночной камере и подвергался допросам, он боялся, что сойдет с ума. Но однажды его состояние, как это ни странно, вдруг выправилось.

Проходивший по огромной заснеженной равнине санный путь из Петербурга до места ссылки занял двадцать дней. После приезда в Омск Достоевский, проникшийся чувством мощи природы, вставал рано утром, днем работал, ночью спал — таков был навязанный ему силой «правильный» распорядок дня. Достоевский и сам стремился закалиться, и его молодое тело заметно поздоровело. Смена места благотворно подействовала на него в терапевтическом отношении.

При чтении «Записок из мертвого дома» хорошо чувствуешь, что острожная жизнь в Омске не была для Достоевского временем, о котором хочется навсегда позабыть, вытравить его из памяти.

Находясь в заключении, Достоевский не утерял интереса к людям. Ему все время хотелось написать о встреченных им на каторге людях. Наверное, именно поэтому его не сломало насильственное проживание с теми простонародными типами, которые смотрели на него со злобой. Разительный контраст составляет его друг Дуров, который в том же самом остроге превратился в развалину. В остроге содержались действительно самые разные люди. Именно там Достоевский по-настоящему почувствовал, что это такое — «народ». Давайте теперь остановимся на персонажах «Записок из мертвого дома».

Петров

Содержавшийся в особом отделении Петров любил ходить босиком, он был на удивление легок, мал ростом, без всякого чувства внушительности. От природы он был необщителен, без всяких сложностей, словом — «прост». По неведомой причине он привязался к Достоевскому. Во время редкого посещения бани он помогал писателю раздеться и был ему словно «дядька». Товарищей он не заводил и все время пребывал один, когда же случайно встречал Достоевского, вел себя так, как будто они были незнакомы. Когда же на него «находило», вел себя непредсказуемым образом.

Маленький, он даже производил впечатление человека тихого, но арестанты ужасно боялись его. Все знали, что когда на него «находило», он смертельно бледнел и набрасывался на человека — ему было абсолютно все равно, кто это, и он совершенно не думал, что станет с ним самим потом. Поляк М., из образованных, говорил, что Петров «не в полном уме».

Достоевский ощущал ужас, исходящий от этого «простого» человека, но все равно относился к нему со своего рода теплотой. Он замечает, что именно такие люди, как Петров, «вдруг резко и крепко проявляются и обозначаются в минуты какого-нибудь крутого, поголовного действия или переворота и таким образом разом попадают на свою полную деятельность». В народе, говорит писатель, немало людей, схожих с Петровым.

Эти ремарки служат подспорьем для понимания как самого Достоевского, так и для того, какой видел революцию этот политический преступник. Он видел «поголовное действие», во главе которого стоят такие, как Петров.

Сироткин

Единственным из арестантов, у которого сложились товарищеские отношения с Петровым, был Сироткин — юноша с прекрасным лицом. Он имеет странное сходство с Газиным, еще одним персонажем «Записок из мертвого дома». В данном же случае можно догадываться об однополой арестантской любви. Молодой, тихий и кроткий Сироткин — человек странный, в нем нет ни злобы, ни страсти. Когда ему надоело жить, он, не имея на то конкретного повода, стал замышлять самоубийство, а когда оно не удалось, он как-то по инерции убивает своего командира.

Загадочная психология таких людей, как Петров и Сироткин, которые не думают о последствиях, действуют, повинуясь минутному порыву, живут инстинктивно, была, похоже, невнятна даже Достоевскому, несмотря на его феноменальную проницательность. Если бы он не увидел воочию таких людей, то вряд ли бы поверил в существование таких странных особ. Теперь же ему стало понятно, что есть такие люди, которых трудно понять, применяя к ним привычные мерки. Так что Достоевскому удалось приобрести на каторге бесценный писательский опыт.

Кривцов

Надзиратель майор Кривцов был бездарным и необразованным человеком, поднявшимся из низов. Сам он, будучи человеком жестоким, пренебрегал дисциплиной и вел себя как заблагорассудится, издевался над заключенными, пользовался немыслимыми фигурами речи, избивал арестантов. Достоевский имел возможность наблюдать множество таких военных чинов.

Федор Михайлович сумел воочию убедиться на каторге, что мелкие люди, которые претерпевали лишения, которые с младых ногтей подвергались унижениям и оскорблениям, — когда они поднимаются по служебной лестнице и получают власть над людьми, ими овладевает какое-то опьянение и их поведение начинает отличаться экзотическими выходками. Словом, перед нами осуществленная мечта Голядкина из «Двойника».

Это воодушевленное опьянение хорошо видно и по сценам порки. «Подневольные, обязанные палачи» были более жестоки, чем «добровольные».

Не в силах терпеть измывательства Кривцова, арестанты заявляют «претензию». Один из зачинщиков — человек по фамилии Куликов.

Куликов

Достоевский описывает его с явно доброжелательной интонацией. «Он рисовался ужасно, но и дело делал». Из заключенных-дворян к этой «претензии» присоединился только Достоевский. При этом он отмечает, что он присоединился случайно, «совершенно не зная ничего». Осужденный по политическому делу, писатель не мог не знать, чем это грозит. Выстроившиеся в шеренгу арестанты обругали Достоевского, они, как он пишет, «очевидно, не верили, чтоб и я тоже показывал претензию».

И Куликов не позволил «господину» Достоевскому остаться в шеренге. С недовольным видом, словно желая сказать, что он и здесь должен оказывать услугу изнеженному барчуку, Куликов взял Федора Михайловича за руку и вывел из строя. Впоследствии Достоевский вспоминал этот спасительный для него поступок Куликова.

Воронов и другие достойные люди

Трудно забыть и старика-старообрядца Воронова, приговоренного к пожизненной каторге. Этот старик — не вор и не убийца. К счастью, сохранились «Статейные списки об арестантах омской крепости» и другие документальные материалы того времени, когда там находился Достоевский. Из них следует, что Воронов был убежденным старообрядцем, его осудили лишь за то, что он не присутствовал на службе в официальной православной (единоверной) церкви (см.: ПСС. Т. 4. С. 282). Достоевский с юных лет сочувственно интересовался старообрядцами, каторга свела его с одним из них.

Каторжники — люди недобрые и недоверчивые, Достоевский пишет, что недоверие к людям было их общей чертой. Но и они поверили в честность Воронова и стали отдавать ему деньги на хранение.

В ясных глазах старика затаилась глубокая печаль. Когда однажды посреди ночи Достоевский вдруг проснулся, он увидел, как Воронов, вспоминая о своей семье и подавляя плач, молится: «Господи, не оставь меня! Господи, укрепи меня!» Федор Михайлович пишет, что ему стало невыразимо печально.

До этого времени Достоевский жил в своем воображаемом мире, мире болезненном, мире прекрасных мечтаний. Теперь же он впервые столкнулся с реальностью, увидел тяжелую долю других людей.

Помимо Воронова, в омском остроге Достоевский познакомился и со многими другими достойными людьми — не унывающими и непонятно как очутившимися за решеткой. Это и чистый юноша, дагестанский татарин Алей, осужденный за нападение вместе со старшими братьями на армянского купца, и безропотно работавший веселый лезгин Нурра. Был среди арестантов и молодой человек, осужденный за отцеубийство, но впоследствии признанный невиновным.

В «Записках из мертвого дома» почти не слышен голос, обличающий жестокость власти или несправедливость заключения, но, возможно под впечатлением услышанной молитвы осужденного на пожизненный срок Воронова, Достоевский все-таки не смог сдержаться. В конце произведения он восклицает: «И сколько в этих стенах погребено напрасно молодости, сколько великих сил погибло здесь даром. <...> Но погибли даром могучие силы, погибли ненормально, незаконно, безвозвратно».

Аким Акимыч

В любом обществе есть люди ограниченные и педантичные, в которых до чрезвычайности развито лишь одно желание — желание порядка. И в остроге нашелся такой человек. Это бывший офицер и образцовый арестант Аким Акимыч. Он не в состоянии думать о чем-нибудь отвлеченном, что не имеет отношения к практической жизни. Недоступно ему и такое понятие как «свобода». Когда он замечал хоть какой-то непорядок, он концентрировался только на этом и непременно вмешивался, хотя бы дело и не имело к нему никакого отношения. «Порядок» был его страстью. Он чрезвычайно аккуратно обращался со своей казенной одеждой, страшно не любил любую неряшливость. Аким Акимыч — педант до мозга костей. Достоевский подробно описывает дела и слова этого «засушенного» человека, которому не свойственны никакие отклонения от «нормы», любые проявления свободы. У читателя возникает чувство страха перед болезненно педантичным «образцовым» арестантом.

Газин

Сводя в остроге знакомство с самыми разными людьми, Достоевский оттачивал свой дар видеть очищенную от шелухи суть человека.

Когда заключенных отправляли на работу в город, на месте их уже ожидали бычьи кишки, наполненные водкой. После окончания трудового дня арестант обматывал кишки вокруг себя и, проведя за нос надсмотрщиков, проносил водку в острог. Потом этот «целовальник» продавал разбавленную водку арестантам. Заключенные занимались самым разным «бизнесом», но водка была самым прибыльным. Среди целовальников-арестантов был человек по фамилии Газин. Накопленные деньги он тратил на то, чтобы пару раз в год напиться пьяным. Напившись, он приходил в ярость и хватался за нож. Сам Достоевский тоже чуть не стал его жертвой. Когда Газин напивался, на него набрасывался десяток заключенных поздоровее, и они избивали Газина до потери чувств. Другой бы на его месте умер, но Газину ничего не делалось. Достоевский отмечает, что не видь он все это собственными глазами, он никогда не поверил бы, что существуют люди, подобные Газину.

Аристов

В омском остроге сидели самые разные преступники — грабители, убийцы, мошенники, дезертиры. Однако Достоевский не выражает по отношению к ним ни осуждения, ни ненависти. И даже злодей Орлов, которого и человеком назвать не поворачивается язык, возбуждает в Достоевском не столько ненависть, сколько любопытство.

И только по отношению к бывшему дворянину Аристову Достоевский выражается с неприкрытым гневом. Желая заработать, он получил срок за ложный донос на невинных людей, которые якобы занимались антигосударственной деятельностью. В остроге он сделался тайным осведомителем. Он наблюдал за заключенными, а потом рассказывал об увиденном денщику майора Кривцова, за что и получал его покровительство. С точки зрения той морали, которую исповедовал Достоевский, Аристов должен был казаться отъявленным негодяем. Именно поэтому он и подвергает его безжалостной оценке.

Сушилов

Арестант Сушилов на этапе поменялся именами с человеком, совершившим более тяжкое преступление, чем он сам. За это он получил от него красную рубашку и рубль серебром. Так он очутился в омском остроге. То есть он сидел там под чужим именем. Достоевскому можно верить, поскольку он был знаком с этим человеком, ел с ним из одного котла. В противном случае можно было бы счесть невероятным, что кто-то может с такой легкостью поменять свою судьбу таким образом.

До каторги Достоевский был молодым писателем, который описывал любопытную психологию мелкого петербургского чиновника. На каторге он воочию убедился в том, что жизнь «занятнее», чем писательский вымысел.

Другие герои

Время, проведенное Достоевским в Сибири, не оказалось для него потерянным. Помимо уже представленных здесь характеров, в «Записках из мертвого дома» содержится описание и многих других незабываемых типажей. Это и светлый жизнелюб Исай Фомич, и молчаливый и солидный кучер Роман, и завзятый театрал Баклушин. «У всякого была своя повесть, смутная и тяжелая, как угар от вчерашнего хмеля». Но каждый из них обладает своим особым характером и живет своей жизнью. И многие из этих людей заживут в последующих произведениях Достоевского новой жизнью. Сироткин претворится в Фалалея («Село Степанчиково и его обитатели»), Аристов — в Свидригайлова («Преступление и наказание»), Воронов — в Макара («Подросток»)...

В заключение

В дарованном Достоевскому творческом даре обнаруживается потрясающая способность глубоко проникать во внутренний мир деформированного человека, его болезненное воображение. Никто не учил его изображать психический раскол и мечтания Макара Девушкина и Голядкина, или же страхи Неточки Незвановой. Молодой писатель Иван из «Униженных и оскорбленных» признается, что «один механизм письма чего стоит: он успокоит, расхолодит, расшевелит во мне прежние авторские привычки, образит мои воспоминания и больные мечты в дело, в занятие». Эти же слова могли быть произнесены и самим Достоевским. Можно сказать, что описание внутреннего мира человека было его «занятием».

«Записки из мертвого дома» представляют собой конкретное описание острожной жизни, это серия зарисовок людей с тяжелой судьбой и ярким характером. В таком жанре он не мог (да и необходимости в том не было) проявить себя в качестве человека, преображающего в «занятие» больные мечты и болезненные фантазии. В данном случае кисть Достоевского изображает модель четкими и ясными линиями, с портретным сходством, что делает это произведение нетипичным для творчества Федора Михайловича.

Но талант и характер упразднить все равно нельзя. Пусть это будет и «нетипичное» произведение, но особенности дарования все равно обнаруживают себя. Да, персонажи не подвергаются глубинному писательскому анализу, но все равно ощущается, что они обладают внутренним миром, что в них есть и отсвет внутреннего мира самого Достоевского.

Если бы прекрасный знаток народной жизни Николай Лесков стал бы описывать арестантов, он бы, наверное, описал бы острожную конкретику точнее и полнее, чем это сделал Достоевский. В портретах Федора Михайловича — сколько бы необразованным, тупым и бесчувственным ни был «объект» — по мгновенному блеску в глазах, по какому-то пустяку все равно угадывается сокрытый в нем мир. И этого нельзя ожидать от Лескова.

После возвращения с каторги Достоевский отходит от фактографической описательности, он снова следует за своим природным талантом и возвращается к изображению внутреннего мира человека. Зачатки такого подхода можно увидеть и в героях «Записок из мертвого дома».

В данном произведении Фёдора Михайловича Достоевского идёт речь о жизни и опыте пребывания в тюрьме одного главного героя, которого звали Александр Горянчиков. Это был достаточно умный и воспитанный человек, который волею судьбы попал в тюрьму за совершенное им убийство жены. И за все десять лет, которые отбывал главный герой на каторжных работах, он писал в своей тетради свои мысли и рассуждения.

Данное учреждение он назвал "Мертвым домом" из-за того, что люди там во многом теряют все свои человеческие качества, совесть и чувство справедливости. Каждый живет по своим правилам, кто-то пытается подстроиться под сложившиеся обстоятельства, зарабатывают все различными способами. Абсолютно разные люди собираются в одном месте и вынуждены жить по одним и тем же правилам. Только все люди разные противоположности, некоторые осуждены незаконно, а для некоторых и такого наказания мало.

Главный герой делает определённые для себя выводы и решает, что он не сменит свои жизненные позиции, стараясь тем самым улучшить себе жизнь, облегчить условия существования. Он никогда ничего не выпрашивает и не жалуется жизни. Просто старается жить, оставаясь при этом человеком. В данном учреждении он находит себе только одного друга, это местная собака. Периодически он ее ласкает и подкармливает, отдавая последнее для животного. В последствии он конечно стал знаком и с другими попавшими туда людьми, но многих все же он старался избегать.

Передаёт так же заключенный и атмосферу их быта как в будни, так и в праздники. Рассказывает о радости людей, которым разрешили перед Рождеством помыться в бане. О церкви, которая не отвернулась от данных людей, стараясь помогать им, пусть не материально, но оказать психологическую поддержку.

Так же Александр и рассказывает о своём лечении в госпитале. Описывает он и те телесные наказания, которые получают люди и не могут этому противостоять.

Передаётся и бунт, который устроили заключенные и их радость за улучшение условий жизни и питания. За все время пребывания в данном учреждении человек делает выводы о изменении своего характера, о определённых выводах и ошибках.

Данное произведение учит людей относиться ко всему с чувством собственной гордости и достоинства, которое не сломится ни при каких обстоятельствах.

Можете использовать этот текст для читательского дневника

Достоевский. Все произведения

• Бедные люди
• Записки из Мёртвого дома
• Хозяйка

Записки из Мёртвого дома. Картинка к рассказу

Сейчас читают

• Краткое содержание Маяковский Баня

  В рассказе описывается время в СССР, а именно 1930 годы. Главным персонажем является ученый по фамилии Чудаков. Ученый пытался создать машину времени. У него был друг Велосипедкин

• Краткое содержание Ёлка с сюрпризом О. Генри

  В рассказе «Ёлка с сюрпризом» главный герой - мужчина по имени Чероки - находит золото и приглашает друзей приехать и отметить это событие. Люди собираются вместе и решают создать посёлок около месторождения драгоценного металла

• Краткое содержание Шекспир Ромео и Джульетта

  В книге описываются действия, которые произошли всего за 5 дней. В книге рассказывается про 2 враждующих семей Капулетти и Монтекки. Причины ссоры не было известно никому. Хотя было известно, что ссора длиться около 2 поколений

• Краткое содержание Обмен Трифонов

  Между свекровью Ксенией Федоровной и невесткой Еленой Дмитриевой была давняя вражда и взаимная неприязнь без каких-либо оснований. С годами она крепла и перерастала в скандалы в семье Дмитриевых.

• Краткое содержание Шукшин Гринька Малюгин

  Гринька проживал в деревенском поселении. Люди считали его не очень нормальным человеком. Но Малюгин не обращал на них внимание и делал так, как считал для себя правильным. К примеру, никогда в воскресенье не выходил на работу.